Анна Хмелева: «Почти все архитектурные доминанты Петербурга – либо храмы, либо дворцы, либо театры»

— «Недвижка» не раз писала об объектах, которыми занимается Фонд: Киновия Александро-Невской лавры на Октябрьской набережной, церковь на проспекте Обуховской Обороны, Смольный собор. По какому принципу Фонд отбирает объекты для реконструкции?  
— Объекты, с которыми мы работаем, выбирает совет Фонда. Мы занимаемся в первую очередь доминантами, расположенными по берегам Невы и каналов. Сейчас по запросу архитектурного сообщества мы рассматриваем церковь Святой Екатерины на Васильевском острове. Большой объем работ выполняется по зданию Духовной академии на набережной Обводного канала. Смольный собор – доминанта берега Невы, как и Киновия, и церковь иконы «Всех скорбящих Радость» (с грошиками). Церковь Бориса и Глеба воссоздается на Синопской набережной. Наверное, можно сказать, что мы возвращаемся к изначальным принципам организации Петербурга, к ведущей роли рек и каналов и к сочетанию горизонтальных панорам с вертикальными доминантами. 
Все перечисленные объекты – большие и сложные. Это памятники регионального или федерального значения, что предполагает дорогостоящие работы, требующие значительного времени. 

— Что в ближайших планах на будущее? 
— Пока работаем с тем, что есть. Заканчиваем роспись на церкви иконы «Всех скорбящих Радость» (с грошиками), ведем подготовку строительных работ по храму Бориса и Глеба, занимаемся Смольным собором. Нам предстоит выполнить большой объем работ по завершению иконостаса…  
В том же Смольном соборе закончены работы в крипте. Это помещения, расположенные ниже уровня Невы: 1500 квадратных метров прекрасного, еще расстрелиевского кирпича, стены, которые помнят Елизавету Петровну. Сейчас это полностью отремонтированное пространство с музейным будущим. Его нужно будет наполнять.  
В первую очередь – иконами, это тоже трудоемкий и затратный процесс. В подкупольном, опоясывающем пространстве собора будет реализован проект музея «Собрание ангелов». Это будет пространство с сильной мультимедийной компонентой – свет, звук, проекции; в нем будут собраны копии наиболее известных скульптур, барельефов и изображений ангелов. 

— Когда он откроется? 
— Я опасаюсь называть сроки. Мы поначалу рассчитывали, что сделаем его за год. Но только на согласование проекта в КГИОП ушло полтора года. Так что через год, не раньше. 

— За исключением Дома архитектора, где Фонд напрямую не участвует в реставрационных работах, все остальные ваши проекты по восстановлению наследия связаны с религиозными зданиями. Почему именно храмы? 
— Почти все архитектурные доминанты и в Петербурге, и в России, и в мире – либо храмы, либо дворцы, либо театры. Так сложилось в истории архитектуры, с античности или даже раньше. Дворцы и театры у нас традиционно поддерживаются в достаточно приличном состоянии. Но за годы безбожия, за времена Советского Союза только в Петербурге и ближайших окрестностях мы потеряли более тысячи храмов, если считать и домовые церкви. Если сравнивать с Европой, у нас утрачено значительно больше и намного меньше воссоздано. 
Воцерковленные люди смотрят на этот процесс как на воссоздание дома божьего. Люди светские – как на воссоздание доминант. Церковь Бориса и Глеба, Киновия, церковь «Всех скорбящих Радость», тем более Смольный собор – это совершенно очевидные архитектурные доминанты. Если мы начнем вспоминать открыточный Петербург, то главные доминанты, за исключением Эрмитажа, – Казанский собор, Исаакиевский, Спас-на-Крови… 
Мы долго обсуждали возможность восстановления Спаса на Сенной. Но с таким проектом ни один меценат в одиночку не справится, это невозможно без серьезного содействия городских властей, бизнес-сообщества и руководства метрополитена. Хотя и градозащитники, и экспертное сообщество сходятся в том, что с утратой храма Сенная площадь потеряла что-то очень важное. Как сказал председатель КГИОП Сергей Макаров, она выглядит «как лицо без носа». И таких потерянных пространств много. 

— Какие еще утраты наиболее заметны? 
— Это всегда личная история. Я не самый выдающийся специалист. Но для меня это, например, Греческая церковь у площади Восстания, это Знаменская церковь, которая не может быть восстановлена, потому что там у нас метро; Благовещенская церковь на площади Труда. Ужасная утрата – Реформатская кирха на Мойке, где потом построили ДК связи. Мне в руки попала старая гравюра, и я даже не сразу узнала место, настолько эта церковь преображала пейзаж. 
Кроме утрат, есть еще и серьезные, катастрофические ошибки в новом строительстве. Многие ругают «Лахта-центр». Но я считаю, что это образ нового Петербурга, другая реальность, которая не портит, а дополняет сложившийся в прежние времена облик города. А вот когда я смотрю, например, на комплекс «Монблан» на Выборгской набережной, у меня натурально дергается глаз. За Смольным собором есть несколько зданий, которые полностью перекрывают вид на собор с набережной. Такое впечатление, что купола лежат на каких-то современных домах. Это все записано в «Черную книгу» градостроительных ошибок, и это не менее ужасно, чем утраты. Какие-то потери, приложив усилия, можно восстановить. Но то, что в последнее время построено, исправить трудно: никто не пойдет на то, чтобы сносить жилые дома или хотя бы их верхние этажи. Это все теперь с нами навсегда. Тем более в таких неуместных постройках, как правило, располагается дорогое жилье. Я думаю, мне было бы стыдно жить в таком доме. 
Это должен быть совершенно революционный подход в работе с наследием, чтобы кто-то пошел на такие тяжелые решения – выкупить частную собственность, расселить людей, потом снести. 
Вот мы сейчас расселяем Настоятельский и Братский келейные корпуса Лаврской киновии на Октябрьской набережной, чтобы вернуть здания приходу… 

— А там до сих пор квартиры? 
— Да. И мы три года потратили на расселение одного корпуса из двух. Часть квартир принадлежит городу, часть приватизирована. С каждой семьей приходится отдельно договариваться. Тем более там уже выполнено благоустройство, оборудована детская площадка, территория вокруг застраивается и развивается.  

— А что будет в этих корпусах после расселения и ремонта? 
— Епархия планирует создать там музейные пространства, наверное, будет и гостиница, чтобы паломники могли приезжать. Или монахи будут жить. В любом случае – церковное назначение, как и было изначально задумано. 

— Каждый следующий проект Фонда сложнее предыдущего? 
— Трудно судить. Церковь «Всех скорбящих Радость» – один из первых проектов, но и один из самых сложных. Мы применяли старые технологии; искали похожий кирпич; музеефицировали часть фундаментов; в оригинале в крестах был горный хрусталь – и сейчас тоже.  
На каждом объекте свои сложности. Для восстановления церкви Бориса и Глеба приходится выносить коммуникации, это тоже непросто. На «Всех скорбящих Радости» и в Киновии мы практически возродили школу микромозаики из тянутой смальты, которая почти умерла как вид декоративно-прикладного искусства. А сейчас эта древняя технология, происходящая еще из Римской империи, используется в Петербурге не только на наших объектах. Художник-мозаичист Игорь Лавриненко ее восстанавливал.  

— Какие этапы работ самые трудные и затратные?  
— Если говорить о тех объектах, которые мы воссоздаем с нуля, то это, безусловно, инженерные сети. Перенос коммуникаций – трудная задача в старой части города. Затем, наверное, все, что связано с декоративно-прикладной частью и отделкой. КГИОП очень внимательно за всем смотрит. Например, когда мы выбирали подрядчика на лепнину и резьбу для иконостаса Смольного, специалисты КГИОП проверяли, в правильную ли сторону повернута резьба в прорисовке перьев на крыльях у ангелов. Высота иконостаса – 22,5 метра, и ангелы – на самом верху.  
Здесь еще важна история. Смольный собор начал строить Растрелли в 1750-х годах. После его отъезда из России собор завершали в два этапа. Сначала он был достроен вчерне, оштукатурен и выкрашен в желтый цвет. Никаких работ внутри не проводилось. И тот проект иконостаса, который был у Растрелли, не был реализован. Достроить собор решил уже Николай I, по просьбе императрицы Марии Федоровны, и завершал его в 1830-х архитектор Стасов. Собор видоизменился по сравнению с первоначальным проектом и с деревянной моделью Растрелли. Ушла колокольня, появилось второе каре, которого не было, дополнительные келейные корпуса; иконостас выполнил Максимилиан Месмахер: 22,5 метра в части царских врат, с хрустальной солеей. В 1970-е остатки иконостаса были утрачены; в Русском музее сохранилась одна-единственная икона – запрестольный образ. Мы воссоздаем иконостас отчасти по фотографиям, отчасти по текстовым описаниям, по особенностям иконостасов, характерных для того времени. Мало фотографий, мало материалов… 

— Иконостас вы восстанавливаете по Месмахеру, а колокольню – по Растрелли. Нет ли здесь противоречия? 
— Никакого противоречия. По расстрелиевскому иконостасу ничего не сохранилось.  
А по колокольне – много материалов, и она долгое время строилась. Например, деревянная модель, которая в то время считалась основным прототипом будущей постройки. Очевидное отличие модели собора от самого собора, каким мы его знаем сейчас, – изменено расположение куполов. В модели они раздвинуты, в реальности – сближены. Кроме модели, осталось много чертежей. Растрелли отдал чертежи графу Потоцкому, тот вывез их в Польшу. Что-то мы получили из музея Albertina (Вена), из библиотеки Polona (Варшава), что-то нашли в Музее  Академии художеств им. Репина. Изображений много. 
Мы понемногу занимаемся проектом колокольни. Но очень осторожно. Потому что у нас есть авторитетные и уважаемые оппоненты, с которыми мы прекрасно взаимодействуем по другим проектам. Но вот в этом случае они могут сказать: «А, Растрелли сам передумал строить колокольню!» Их статус позволяет им это не доказывать. А мы каждое слово, каждое решение должны подтверждать какими-то выкладками, аргументами. И мы восстанавливаем последовательность действий и этапов в реализации проекта. 

— А почему же Николай I не достроил колокольню? 
— Точные причины неизвестны. Возможно, это было дорого. Однако недостроенные ярусы колокольни простояли более 50 лет. И эта идея будоражила умы современников еще тогда. 

— Вы сказали про «влиятельных оппонентов». Мы помним бурную полемику про «небесную линию», с отсылкой к авторитету Дмитрия Сергеевича Лихачева…  
— Отсылки к Лихачеву я считаю манипуляциями. Мы стараемся находить точки соприкосновения с оппонентами. Например, ушли от идеи воссоздавать колокольню на историческом месте. А что касается небесной линии, стоит внимательно на нее посмотреть – с учетом телебашни, многочисленных труб и прочего. Она давно не та, что была при Петре или хотя бы сто лет назад.  
Нам говорят – ну, давайте вместе с колокольней построим вторую колоннаду Казанского собора. Или башню Татлина на Марсовом поле. Или небоскреб, который планировали возвести вместо дома Зингера. Для нас есть разница. Все перечисленные проекты существовали только на бумаге: не было моделей, не начиналось строительство. А колокольня – строилась. Уже после отъезда Растрелли, при Екатерине II, которая и отправила его на пенсию, еще три-четыре года продолжалось строительство. 
Не мы принимаем решение о реализации этого проекта, но мы можем максимально глубоко и точно изложить аргументы, разобрать вопрос с точки зрения истории, в плане архитектурных и градостроительных изысканий. Сейчас есть возможность 3D-моделирования, возможность вписать колокольню в ландшафт и анализировать, как она влияет на панорамы.  
В любом случае, мы еще очень далеки от строительства. Пока подходим к тому, чтобы музеефицировать фундамент.  
Мы не форсируем эту историю. Хотя идея красивая. И она полностью вписывается в логику набережных и вертикальных доминант.